Бродского (глава из монографии). Язык - Время - Бог: мифология языка И

«Все мои стихи более или менее об одной и той же вещи - о Времени, - говорил Бродский. - О том, что Время делает с человеком». Время - центральная тема в творчестве Бродского, отношением к нему определяется его мировоззрение. Время царит над всем - все, что не время, подвластно времени. Время - враг человека и всего, что человеком создано и ему дорого: «Развалины есть праздник кислорода и времени».

Время вцепляется в человека, который стареет, умирает и превращается в «пыль» - «плоть времени», как ее называет Бродский. Ключевые слова в его поэзии - «осколок», «часть», «фрагмент» и т. п. Один из сборников носит название «Часть речи». Человек - в особенности поэт - является частью языка, который старше его и который продолжит существовать и после того, как время справится с его слугой.

Время и пространство - самая важная дихотомия в философской системе Бродского. «Дело в том, что меня больше всего интересует и всегда интересовало на свете… - это время и тот эффект, который оно оказывает на человека, как оно его меняет, как обтачивает… С другой стороны, это всего лишь метафора того, что вообще время делает с пространством и миром». Разница между временем и пространством выражается у Бродского противопоставлением «идеи» и «вещи».

«Время больше пространства. Пространство - вещь.

Время же, в сущности, мысль о вещи.

Жизнь - форма времени…»

(«Колыбельная Трескового мыса»)

Мысль развивается в эссе «Путешествие в Стамбул» (1985): «… пространство для меня действительно и меньше, и менее дорого, чем время. Не потому, однако, что оно меньше, а потому, что оно - вещь, тогда как время есть мысль о вещи. Между вещью и мыслью, скажу я, всегда предпочтительнее последнее». Пространство есть, проще говоря, «тело», тогда как время связано с мыслью, памятью, чувствами - с «душой».

Отношение Бродского к прошлому отличается ностальгичностью. Существование приобретает «статус реальности» только постфактум, и это объясняет ретроспективный процесс сочинительства и тягу к элегическому жанру. В русском языке глаголы стоят «в длинной очереди к „л“», и поэзия самого Бродского полна временных маркеров из частной и общей истории («фокстрот», «бемоль», «клюква», «абажур», «колючая ель» и т. п.), как, например, в «Эклоге 4-й (зимней)» (1980):

Зима! Я люблю твою горечь клюквы

к чаю, блюдца с дольками мандарина,

твой миндаль с арахисом, граммов двести.

Ты раскрываешь цыплячьи клювы

именами «Ольга» или «Марина»,

произносимыми с нежностью только в детстве

и в тепле. Я пою синеву сугроба

в сумерках, шорох фольги, чистоту бемоля -

точно «чижика» где подбирает рука Господня

Будущее связано с другими, отрицательными качествами - в индивидуальном плане прежде всего со смертью человека. Если будущее вообще что-то значит, говорит Бродский, то это «в первую очередь наше в нем отсутствие. Первое, что мы обнаруживаем, в него заглядывая, - это наше небытие». Поэтому оно описывается в таких терминах, как «холод», «оледененье», «пустота»:

Сильный мороз суть откровенье телу

о его грядущей температуре…

В просторечии - будущим. Ибо оледененье

когда больше уже никого не любишь,

даже себя. Когда надеваешь вещи

на себя без расчета все это внезапно скинуть

в чьей-нибудь комнате, и когда не можешь

выйти из дому в одной голубой рубашке,

не говоря - нагим. Я многому научился

у тебя, но не этому. В определенном смысле,

в будущем нет никого; в определенном смысле,

в будущем нам никто не дорог.

………………………………

…Будущее всегда

настает, когда кто-нибудь умирает.

Особенно человек…

(«Вертумн», 1990)

То, что в жизни воспринимается как неприятное и отрицательное, есть на самом деле крик будущего, пытающегося прорваться в настоящее. Единственное, что может мешать будущему слиться с прошлым, это короткий отрезок времени, являющийся настоящим - символизированный в «Эклоге 4-й» человеком и его теплым телом (заметьте эффектную разбивку строф между двумя последними строками):

Жизнь моя затянулась. Холод похож на холод,

время - на время. Единственная преграда -

теплое тело. Упрямое, как ослица,

стоит оно между ними, поднявши ворот,

как пограничник держась приклада,

грядущему не позволяя слиться

с прошлым…

С годами человек становится все более незримым - как намек на это слияние, то есть на его отсутствие во времени. Как в «Литовском ноктюрне» 1973 года (курсив - мой):

…Ибо незримость

входит в моду с годами - как тела уступка душе,

как намек на грядущее, как маскхалат

Рая, как затянувшийся минус.

Ибо все в барыше

от отсутствия , от

бестелесности : горы и долы,

медный маятник, сильно привыкший к часам,

Бог, смотрящий на все это дело с высот,

зеркала, коридоры,

соглядатай, ты сам.

Когда человек выпадает из хронотопа, он сам становится временем, чистым Временем. (В отличие от «реального времени», в котором мы сами пока присутствуем, «чистое», бессубъектное, время пишется у Бродского с большой буквы.) Настоящее исчезает, и прошлое и будущее сливаются. Одним из образов этого у Бродского служит космос:

Вас убивает на внеземной орбите

отнюдь не отсутствие кислорода,

но избыток Времени в чистом, то есть

без примеси вашей жизни, виде.

(«Эклога 4-я»)

Христианская теология с ее представлением о вечной жизни в конце перспективы чужда Бродскому. Вечность является «лишь толикой Времени, а не - как это принято думать - наоборот». В пьесе «Мрамор» (1984) Туллий уточняет эту мысль в полемике с Публием:

То есть тебе вечной жизни хочется. Вечной - но именно жизни. Ни с чем другим это прилагательное связывать не желаешь. Чем более вечной, тем более жизни, да?

Туллий поэтому предлагает Публию стать христианином - «Потому что варвару всегда проще стать христианином, чем римлянином». Цель же Туллия - слиться со Временем:

Главное - это Время. Так учил нас Тиберий. Задача Рима - слиться со Временем. Вот в чем смысл жизни. Избавиться от сантиментов! От этих ля-ля о бабах, детишках, любви, ненависти. Избавиться от мыслей о свободе. Понял? И ты j сольешься со Временем. Ибо ничего не остается, кроме Времени. И тогда можешь даже не шевелиться - ты идешь вместе с ним. Не отставая и не обгоняя. Ты - сам часы. А не тот, кто на них смотрит… Вот во что верим мы, римляне. Не зависеть от Времени - вот свобода.

Движение в пространстве есть, согласно Туллию, «горизонтальная тавтология», ибо каждое путешествие кончается возвращением. Одновременно путешествование - единственный способ воодушевить пространство. Но есть другая форма путешествования - одностороннее движение, уносящее человека за границу пространства. Это движение во времени и пространстве - необратимое. Говоря об «Энеиде», Бродский замечает (в «Путешествии в Стамбул»), что Вергилий первым в истории литературы предложил принцип линейности: «его герой никогда не возвращается; он всегда уезжает» . Такой путешественник движется со Временем. Хотя отношение Бродского ко времени и пространству нехристианское, оно тем не менее линейное. В стихотворении «Итака» (1993) он берет циклическое миропонимание Гомера вергилиевской хваткой и лишает миф его голливудского конца:

Воротиться сюда через двадцать лет,

отыскать в песке босиком свой след.

И поднимет барбос лай на весь причал

не признаться, что рад, а что одичал.

Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам;

но прислуга мертва опознать твой шрам.

А одну, что тебя, говорят, ждала,

не найти нигде, ибо всем дала.

Твой пацан подрос; он и сам матрос,

и глядит на тебя, точно ты - отброс.

И язык, на котором вокруг орут,

разбирать, похоже, напрасный труд.

В личном плане Бродский видит жизнь именно как «улицу с односторонним движением», «более или менее развивающейся линейным образом»; так же, как нельзя ступить в одну реку или топтать один асфальт два раза, нельзя вернуться к своему прошлому. Как в стихотворении «По дороге на Скирос» (1967), он говорит о Тезее:

…И мы уходим.

Теперь уже и вправду - навсегда.

Ведь если может человек вернуться

на место преступленья, то туда,

где был унижен, он прийти не сможет.

«Унижение» и «любовь» - две причины, делающие возвращение к тому, что было, - к прошлой жизни, женщине, городу, - невозможным: «Там ничего не зарыто, кроме собаки». В стихотворении «Декабрь во Флоренции» (1976), о Данте и его родном городе, о поэте и изгнании, через Флоренцию проступает как двойное экспонирование другой город - Ленинград:

Есть города, в которые нет возврата. Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То

есть в них не проникнешь ни за какое злато.

Там всегда протекает река под шестью мостами.

Там есть места, где припадал устами

тоже к устам и пером к листам. И

там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;

там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,

на языке человека, который убыл.

Возвращение делается невозможным не только из-за скверной политической системы, а по другим, более глубоким психологическим причинам. «Просто человек двигается только в одну сторону. И только - от. От места, от той мысли, которая пришла ему в голову, от самого себя… То есть это все время покидание того, что испытано, что пережито. Все большее и большее удаление от источника, от вчерашнего дня, от позавчерашнего дня и так далее, и так далее».

Эти мысли и мотивы связаны с другим противопоставлением в философской системе Бродского - между кочевником и оседлым человеком. Здесь можно усмотреть влияние Льва Шестова и его идей (в «Апофеозе беспочвенности», 1905). Но мысли эти питались и личным опытом Бродского; его жизнь была бегством, постоянно длящимся путешествием, превратившим его в конце концов в кочевника: «Я говорю не как оседлый человек, а как кочевник. Так случилось, что в 32 года мне выпала монгольская участь. Я слушаю, но… слушаю как из седла».

[Фото 17. В 1977 г. Бродский переехал из Мичигана в Нью-Йорк - на Мортон-стрит, 44. Надпись на калитке соответствует взгляду на жизнь новоявленного американского гражданина: «PRIVATE. DO NOT TRESPASS». Фото Л. Лосева.]

Путешествию индивидуума во времени и пространстве соответствует в истории подобное движение в сторону небытия. Не столько из-за атомной угрозы или других военных действий, сколько потому, что общества и цивилизации подвластны той же «войне замедленного действия», что и человек. Самую большую угрозу Бродский видит в демографических изменениях, ведущих к гибели западной цивилизации, то есть культуры, основанной на индивидууме. Рост населения, маргинализация христианского мира (для Бродского, как для Мандельштама, «христианство» - прежде всего понятие цивилизационное) и сдача позиций в пользу «антииндивидуалистического пафоса перенаселенного мира» - тема, которая становится для Бродского с годами все важнее, как, например, в стихотворении «Сидя в тени» (1983).

Поклониться тени.
...
Хотя для писателя упоминать свой тюремный опыт - как, впрочем, трудности любого рода - все равно что для обычных людей хвастаться важными знакомствами, случилось так, что следующая возможность внимательней познакомиться с Оденом произошла, когда я отбывал свой срок на Севере, в деревушке, затерянной среди болот и лесов, рядом с Полярным кругом. На сей раз антология, присланная-мне приятелем из Москвы, была по-английски. В ней было много Йейтса, которого я тогда нашел несколько риторичным и неряшливым в размерах, и Элиота, который в те дни считался в Восточной Европе высшим авторитетом. Я собирался читать Элиота.
Но по чистой случайности книга открылась на оденовской "Памяти У.Б.Йейтса". Я был тогда молод и потому особенно увлекался жанром элегии, не имея поблизости умирающего, кому я мог бы ее посвятить. Поэтому я читал их, возможно, более жадно, чем что-нибудь другое, и часто думал, что наиболее интересной особенностью этого жанра является бессознательная попытка автопортрета, которыми почти все стихотворения "in memoriam" пестрят - или запятнаны. Хотя эта тенденция понятна, она часто превращает такое стихотворение в размышления о смерти, из которых мы узнаем больше об авторе, чем об умершем. В стихотворении Одена ничего подобного не было; более того, вскоре я понял, что даже его структура была задумана, чтобы отдать дань умершему поэту, подражая в обратном порядке собственным стадиям стилистического развития великого ирландца вплоть до самых ранних: тетраметры третьей - последней - части стихотворения.
Именно из-за этих тетраметров, особенно из-за восьми строк третьей части, я понял, какого поэта я читал. Эти строчки затмили для меня изумительное описание "темного холодного дня", последнего дня Йейтса, с его содроганием:
Ртуть опустилась во рту умирающего дня.
Они затмили незабываемое изображение пораженного тела подобно городу, чьи предместья и площади постепенно пустеют, будто после разгромленного восстания. Они затмили даже эпохальное утверждение
...поэзия не имеет последствий...
Они, эти восемь строк в тетраметре, составившие третью часть стихотворения, звучат помесью гимна Армии Спасения, погребального песнопения и детского стишка:

Время, которое нетерпимо
К храбрости и невинности
И быстро остывает
К физической красоте,

Боготворит язык и прощает
Всех, кем он жив;
Прощает трусость, тщеславие,
Венчает их головы лавром.
(Подстрочный перевод)

Я помню, как я сидел в маленькой избе, глядя через квадратное, размером с иллюминатор, окно на мокрую, топкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочел, наполовину сомневаясь, не сыграло ли со мной шутку мое знание языка. У меня там был здоровенный кирпич англо-русского словаря, и я снова и снова листал его, проверяя каждое слово, каждый оттенок, надеясь, что он сможет избавить меня от того смысла, который взирал на меня со страницы. Полагаю, я просто отказывался верить, что еще в 1939 году английский поэт сказал: "Время... боготворит язык ", - и тем не менее мир вокруг остался прежним.
...
* Перевод текста "То Please a Shadow" выполнен по изданию: Joseph Brodsky. Less Than One. Selected Essays. Farrar Straus Giroux, New York. 1986.
* (c) Елена Касаткина (перевод), 1997.

PS.
In Memory of W.B. Yeats
I

He disappeared in the dead of winter:
The brooks were frozen, the airports almost deserted,
The snow disfigured the public statues;
The mercury sank in the mouth of the dying day.

Far from his illness
The wolves ran on through the evergreen forests,
The peasant river was untempted by the fashionable quays;
By mourning tongues
The death of the poet was kept from his poems.

But for him it was his last afternoon as himself,
An afternoon of nurses and rumours;
The provinces of his body revolted,
The squares of his mind were empty,
Silence invaded the suburbs,
The current of his feeling failed; he became his admirers.

Now he is scattered among a hundred cities
And wholly given over to unfamiliar affections,
To find his happiness in another kind of wood
And be punished under a foreign code of conscience.
The words of a dead man
Are modified in the guts of the living.

But in the importance and noise of to-morrow
When the brokers are roaring like beasts on the floor of the Bourse,
And the poor have the sufferings to which they are fairly accustomed,
And each in the cell of himself is almost convinced of his freedom,
A few thousand will think of this day
As one thinks of a day when one did something slightly unusual.
What instruments we have agree
The day of his death was a dark cold day.

II
You were silly like us; your gift survived it all:
The parish of rich women, physical decay,
Yourself. Mad Ireland hurt you into poetry.
Now Ireland has her madness and her weather still,
For poetry makes nothing happen: it survives
In the valley of its making where executives
Would never want to tamper, flows on south
From ranches of isolation and the busy griefs,
Raw towns that we believe and die in; it survives,
A way of happening, a mouth.

III
Earth, receive an honoured guest:
William Yeats is laid to rest.
Let the Irish vessel lie
Emptied of its poetry.

Time that is intolerant
Of the brave and the innocent,
And indifferent in a week
To a beautiful physique,

Worships language and forgives
Everyone by whom it lives;
Pardons cowardice, conceit,
Lays its honours at their feet.

Time that with this strange excuse
Pardoned Kipling and his views,
And will pardon Paul Claudel,
Pardons him for writing well.

In the nightmare of the dark
All the dogs of Europe bark,
And the living nations wait,
Each sequestered in its hate;

Intellectual disgrace
Stares from every human face,
And the seas of pity lie
Locked and frozen in each eye.

Follow, poet, follow right
To the bottom of the night,
With your unconstraining voice
Still persuade us to rejoice.

With the farming of a verse
Make a vineyard of the curse,
Sing of human unsuccess
In a rapture of distress.

In the deserts of the heart
Let the healing fountains start,
In the prison of his days
Teach the free man how to praise.
WH Auden.

2. Не очеловечивает ли Бродский время и язык, не делает ли он эти категории частью своего поэтического мифа? Постарайтесь сформулировать своими словами сущность поэтического мифа Бродского, подкрепляя своё мнение цитатами из его стихотворений.

Ответы:

Как мне кажется Бродский жил в своем поэтическом мире,он хотел отстраниться от всего,что находится около него "не выходи из комнаты,не совершай ошибку ",этот мир наполнен холодными фантазиями, порой жестокими,но справедливыми.Бродский был 100процентным атеистам,но иногда одушевлял процесс смерти или рождения:"Это абсурд,череп скелет, коса, смерть придёт и у неё будут твои глаза

Похожие вопросы

ПОЖАЛУЙСТА ПОМОГИТЕ, РЕШИТЕ 10 ЛЮБЫХ ИЛИ СКОЛЬКО СМОЖЕТЕ..
Rephrase the sentences-make them shorter using the -ing form.The first one is done for you. Пример:Do you mind if i open the window? Do you mind (my) opening the window? 1)Does she mind if we travel by air? 2)Does she mind if he takes part in the competition? 3)does he mind if we come to dinner? 4)Does he mind if we borrow his car? Помогите пожалуйста!!!
Определить разряды прилагательных образовать от них формы степеней сравнения: Прилагательные⬇ Острым;комнатной;нижнюю
Найди и назови общую часть в группах слов гриб
Коснулась темного рака, шевелящего усами. Деепричастный или причастный?
,первый токарь за 5 ч изготавливает 4 детали,а второй за 6 ч изготавливае 5 таких же деталей.какой токарь изготавливает больше деталей за 1 час?
Срочно! Сообщение о любом жанре русских народных песен!
ПЕРЕВОДИТЕ, пожалуйста, на английский язык. Хотя бы часть 1. В этом журнале есть несколько интересных рассказов. 2. Много веков тому назад вокруг Сити была стена. 3. Прогноз погоды сообщает, что завтра будет гроза. 4. Сколько гостей будет на обеде? 5. Времени осталось немного. 6. В этой группе мало студентов. 7. Весной здесь почти не бывает дождей. 8. В холодильнике есть масло, молоко, сыр, но нет мяса. 9. Если в магазине есть рыба, купи, пожалуйста. 10. На этой стороне улицы есть кинотеатр. 11. В семье много детей, и поэтому всегда много работы по дому. 12. В комнате были стол, два стула и диван, больше ничего не было. 13. На этом перекрестке нет светофора. 14. Сколько экзаменов будет зимой? 15. Сегодня по телевидению нет ничего интересного. 16. Спорить не о чем. 17. После собрания был концерт? 18. Кажется, нет надежды. 19. В ее лице было что-то знакомое. 20. Нет ничего лучше чашки крепкого кофе рано утром.

Я очень люблю читать Бродского. Во многом потому, что он обладал невероятным талантом чувствовать время. Тонкое чувство времени, слух на время кажется мне самым важным, необходимым качеством для поэта, для писателя, таким же, как музыкальный слух для музыканта. Если нет чувства времени, то текста не получится.

"Время, которое нетерпимо
К храбрости и невинности
И быстро остывает
К физической красоте,

Я помню, как я сидел в маленькой избе, глядя через квадратное, размером с иллюминатор, окно на мокрую, топкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочел, наполовину сомневаясь, не сыграло ли со мной шутку мое знание языка. У меня там был здоровенный кирпич англо-русского словаря, и я снова и снова листал его, проверяя каждое слово, каждый оттенок, надеясь, что он сможет избавить меня от того смысла, который взирал на меня со страницы. Полагаю, я просто отказывался верить, что еще в 1939 году английский поэт сказал: "Время... боготворит язык", - и тем не менее мир вокруг остался прежним.

Но на этот раз словарь не победил меня. Оден действительно сказал, что время (вообще, а не конкретное время) боготворит язык, и ход мыслей, которому это утверждение дало толчок, продолжается во мне по сей день. Ибо "обожествление" - это отношение меньшего к большему. Если время боготворит язык, это означает, что язык больше, или старше, чем время, которое, в свою очередь, старше и больше пространства. Так меня учили, и я действительно так чувствовал. Так что, если время - которое синонимично, нет, даже вбирает в себя божество - боготворит язык, откуда тогда происходит язык? Ибо дар всегда меньше дарителя. И не является ли тогда язык хранилищем времени? И не поэтому ли время его боготворит? И не является ли песня, или стихотворение, и даже сама речь с ее цезурами, паузами, спондеями и т. д. игрой, в которую язык играет, чтобы реструктурировать время? И не являются ли те, кем "жив" язык, теми, кем живо и время? И если время "прощает" их, делает ли оно это из великодушия или по необходимости? И вообще, не является ли великодушие необходимостью?

Несмотря на краткость и горизонтальность, эти строчки казались мне немыслимой вертикалью. Они были также очень непринужденные, почти болтливые: метафизика в обличии здравого смысла, здравый смысл в обличии детских стишков. Само число этих обличий сообщало мне, что такое язык, и я понял, что читаю поэта, который говорит правду - или через которого правда становится слышимой".

Иосиф Бродский "Поклониться тени"